Утро выдалось пасмурным. Серый саван облаков затянул небо, и мелкий моросящий дождик пел реквием по мечте. В растущих на асфальте лужах пузырились разбитые надежды.
Я брел к себе домой, не разбирая дороги, нисколько не беспокоясь промочить ноги и подхватить насморк. Кроссовки мои были дырявыми, и в них мерзко чавкало мое одиночество.
Резкие порывы ветра пытались поднять пожухлую листву, швырнуть ее в прохожих, но эти ржавые мокрые доспехи деревьев лишь безвольно дергались, не в силах взвихриться со всей яростью ранней осени.
Солнце не могло пробиться сквозь тучи, оно взирало на мир блеклым бельмом: страшным и безжизненным.
Мимо промчался автобус, поднимая брызги, покачивая грязными желтыми боками. Из окон его струился синий, безжизненный, словно утробный свет. Мне казалось, что автобус – на самом деле – огромный слизняк, заглотивший своих пассажиров. А люди сидят, смотрят на меня и не понимают, что прямо сейчас их переваривает гигантский желудок.
Я помотал головой, чтобы разогнать эти мысли, но призрак декаданса был за моей спиной, он плыл вокруг, заражая мир ипохондрией Ипполита, моющегося в пальто накануне Нового года. И бесполезно меня было лечить стрихнином, опиумом или морфием. Этот день был снова отравлен моей тоской.
Это был очередной День Крушения Мечты. Именно так: каждое слово с большой буквы.
И ничего не хотелось. В моем движении в никуда не было ни цели, ни смысла. Я хотел остаться один, желал спрятаться в кокон своей души, точно черепаха, закрыть все ставни и створки, всматриваться в темноту своих желаний, и не видеть ничего. Я хотел окунуться в ту великую пустоту, которая либо сводит с ума, либо вырывает из болота отчаяния.
Но чем дальше я шел, тем мучительнее понимал, что это – дорога в никуда.
Можно уйти из дома, бросить подругу, отказаться от любимого дела, но нельзя убежать от самого себя. И это – самое большое мое проклятие. Я всегда хотел быть другим: мудрым, успешным, красивым. Но никогда у меня это не получалось.
Изо дня в день в зеркале я видел лишь маленького человечка с вечно-красными глазами, сгорбленного, словно продирающегося сквозь непрекращающуюся невидимую никому вьюгу.
Проваливаясь в волны отчаяния, я мог часами не ощущать холода, я мог брести в этом трансе, представляя, что движусь по нотному стану, оставляя после себя следы, которые видны лишь настоящим композиторам.
Да, именно так и устроен мир. Сумасшедшие капельмейстеры сбегают из дома и ищут в лесах откровений, а ленивые, отожравшиеся коты Мурры с бюргерской предусмотрительностью описывают похождения своих хозяев и получают гонорары.
Нельзя жить вместо других. Но сейчас я делал именно это.
Невозможно быть ни гением, ни просто талантом при жизни. После смерти – сколько угодно. Да только я хотел просто делать свое дело и жить. Жить, а не думать о том, что совершаю ошибку! И, вместо того, чтобы послать ко всем чертям всех читателей, да и критиков, забить на эту вертихвостку удачу, торжественно отречься от литературы, и заняться, к примеру, починкой обуви, как Яков Бёме, вместо правильных вещей, я вновь возвращался к своим бумагам, испещренным бисерным почерком, и писал взахлеб, точно вводя под кожу инъекцию спасительного наркотика надежды.
Но сейчас я не мог и писать. Литература больше не спасала. Все потеряло смысл.
Сказать по правде, такие писатели, как я – никому не нужны, даже мне самому. То, что пылает во мне мучительным огнем сомнений, видится другим чадом угасающего пепелища. Таким я себя и представлял: костром, на котором веселая компания уже пожарила шашлыки. Все выпили, закусили, облизали жирные пальцы, а я не понимаю этого, мечусь языками умирающего пламени. Мне кажется, что я несу людям, нечто тайное, что-то такое, от чего люди плачут и становятся чуточку лучше, но, на самом деле, для них всех я просто дымлю и хриплю в предсмертной агонии, не кричу, а шиплю, залитый водой справедливых обвинений. Но мне-то кажется, что я все еще пылаю!
Да, так бывает все чаще и чаще: я ухожу, сбегаю от самого себя, пытаюсь вырваться из оков действительности, и вдруг словно выпадаю из реальности. Я просто ухожу гулять. И ритм шагов действует на меня как музыка Сфер. Убаюканный этим ритмом, я забываю обо всем.
А потом я обнаруживаю себя в незнакомом месте и понимаю, что из моей жизни только что вывалилось несколько часов.
Сейчас я тоже был в этом блаженном нигде, вернее уже выныривал из этой прострации: медленно, но, верно начиная осознавать движение, холод, сырость.
Настоящий писатель не бродит всю ночь под дождем. Он мирно спит. А после обеда он работает со словарем Ожегова, и не вылезает из Викпедии, потому что всего знать нельзя. Настоящие трудяги пластают куски текста, как тесто. Романы обычно вовсе не пичкают героями и оригинальными поворотами сюжета, а лишь осторожно приправляют форматные тексты легкой изюминкой или горошинкой перца, но чаще всего – ложкой дегтя. И это правильно.
А я все делаю наоборот, понимаю собственную глупость, но каждый раз увлекаюсь не той литературой, которую надо делать, а той, какую выбрал бы сам. В итоге все свои опусы я и читаю сам, в гордом одиночестве; осознаю, что они далеки от правильной массовой попсовости, потом стираю файлы, рву и жгу распечатки и тетрадные листы с зарисовками шариковой ручкой, а потом впадаю в состояние, близкое к помешательству.
Кто меня спасает, кто выводит, кто не дает попасть под колеса или не провалиться, к примеру, в открытый люк колодца, все эти годы – я не знаю, но именно то, что некая сила меня бережет, именно это вдыхает в меня ту искру жизни, которая время от времени начинает затухать под градом насмешек.
А сейчас ничто не греет. Солнце за тучами. Во всех смыслах.
Холод начинает пробираться под одежду мелкими змейками. Я ловлю себя на мысли, что не просто давно промок насквозь, но и продрог. Пока я брел в пустоте, я этого не чувствовал. Однако в этот раз ноги привели меня домой. Я очнулся не где-то в незнакомом месте, а в двух кварталах от собственного жилища. Было в этом нечто странное. Словно вселенная подавала мне знаки: пора возвращаться. Нельзя бросать дело всей жизни из-за человеческой слабости! Нужно побороть себя, нельзя сдаваться минутному отчаянию!
Только минуты эти опять растянулись на целую ночь, и подобные прогулки слишком участились в последнее время. И это притом, что воспаление легких меня поджидало каждый год, как непременный атрибут бытия вообще. Да, простуды я всегда боялся больше, чем умопомешательства. Безумие – оборотная сторона таланта, а вот температура и лихорадка – наказание за глупость.
Тихо скрипнула калитка. Высоченный вяз качнул мне своей кроной в знак приветствия.
И вишни шуршали листьями, словно собираясь о чем-то предупредить.
Вот уже три месяца я живу здесь один. И дом давит на меня тенями прошлого. Мне страшно в нем. Мне одиноко. На ночь я закрываю все двери в каждой комнате. Я залезаю под одеяло с головой, но все равно мне чудится, что кто-то ищет меня во мраке, протягивает ко мне костлявые руки, хочет выпить из меня не кровь, а нечто более важное, возможно душу, чтобы оставить лишь пустую физическую оболочку. И эта мистерия надвигается на меня только здесь, в доме моих предков. Но я не могу продать дом: я не вступил в права наследства. Но главное даже не в этом. Просто мне его жалко.
Сейчас рассвет. И то, что солнце светит призрачным невидящим оком, не имеет особого значения. Ночь миновала, а с ней ушли и ужасы полнолуния, и кончились эти сомнамбулические прогулки под дождем.
Чайник бодро закипает на плите. Запах кофе и шоколада, – а что еще нужно для хрупкой иллюзии бытия? Телевизор бубнит на холодильнике, он необходим, он создает эффект присутствия в доме кого-то еще, кроме меня.
На столе лежит раскрытый Юхан Борген. Но я, точно, не его «Маленький лорд».
Да, я давно заметил, что в книгах, которые я читаю, всегда есть ответ на злободневные вопросы, но я не хочу верить в то, что я чудовище, просто портрет Дориана Грея, который мучается оттого, что некий ловелас и повеса скидывает в полотно моей реальности свои мерзости и грехи. Это безумие – ощущать себя отражением другого человека, но в последнее время именно это определение мне подходит больше всего.
После того, как я остался совсем один в этом огромном пустом доме, я чувствую не только горечь, но мне стыдно дышать, словно вселенная ошиблась, оставив меня жить. Я не могу больше писать, не могу спать, не могу радоваться. Все мечты рухнули. Я не могу наперекор всем и всему идти вперед прямо по трупам. Я вообще ничего не могу! Я пытаюсь нырнуть в творчество, как в спасение, но, похоже, даже муза не выжила в той передряге. И если раньше я бродил по ночному городу в поисках вдохновения, то в последнее время – я пытаюсь сбежать от действительности. И в голове образуется каша, и хочется, чтобы все это кончилось.
Я хочу однажды проснуться и понять, что все произошедшее было кошмарным сном. Но этому не суждено сбыться.
Из ужаса той автокатастрофы, в которой в одно мгновение погибли все, кого я любил, я не могу выйти вот уже три месяца.
Я бросил работу. Пробовал пить. Но мне ничего не помогает. Мне чудятся голоса и смех, мне мерещатся живые родители: радостные и счастливые. Почему только меня выкинуло в окно, и только я отделался ушибами и даже не переломал себе все кости в то время, когда остальные превратились в месиво мяса и железа? За что бог или дьявол обрекли меня на это? Жить и помнить этот скрип тормозов, этот крик, эти пальцы отца, расстегивающие мой ремень безопасности – это выше моих сил. Я не знаю, не понимаю, как отец успел спасти меня, но отдаю себе отчет в том, что моя жизнь куплена ценой его собственной.
Конечно, иначе погибли бы все, но отец выбрал меня, а не себя или мать. От этого только тоскливее.
Я вдыхаю воздух, предназначенный другим, ем чужой хлеб, и даже кофе – он не для меня, а я живу, точно тень, словно воспоминание о самом себе, о том счастливом парне, который застрял на метке за день до автокатастрофы и никак не может сдвинуться вниз по шкале времени.
Мужчины не плачут. Но здесь, в пустом доме, я вообще не человек, а тень минувшего. Я стараюсь держаться. Я не плачу. Это просто капли дождя ползут по моему лицу. Это дождь идет в моей голове, поэтому он моросит и на улице, и поэтому мне кажется, что он везде.
Кофе согревает. Я залезаю в кровать, обертываюсь в одеяло наподобие египетской мумии и начинаю камлать. Вернее, мне кажется, что я кричу в небо страшные обвинения, но на самом деле я тупо смотрю на трещину в обоях возле розетки, и раскачиваюсь, словно все еще иду по скользкой дороге, под дождем, в никуда.

Щелк!
Я вернулся оттуда. Из мира тоски и дождей. Я словно проснулся. Я обнаружил себя сидящим в кровати, укутанным в одеяло. И это странно.
За окном морок. В комнате витают запахи кофе. Но я не помню, чтобы я его пил. И почему-то я в верхней и мокрой одежде. Будто я ходил на улицу, но этого не было!
Или было?
В эти три месяца я уже ни в чем не уверен.
На кухне бубнит телевизор. Наверное, вчера вечером забыл его выключить.
Сегодня 17 сентября, и это значит, что прошло ровно три месяца со дня аварии.
Мне не хочется никуда идти. Вот так бы сидеть и ни о чем не думать до самого судного дня. Не видеть, не слышать, не понимать.
Дом наполняется звуками: шагами, журчанием воды, хлопаньем холодильника. Это безумие со мной все эти дни. Но сегодня звуки особенно настойчивые, выпуклые, реалистичные. Я хочу, чтобы меня обманули, чтобы показали кусок той, ушедшей безвозвратно жизни. Очень хочу!
Но я понимаю, что весь этот шум – он лишь в моей голове.
А если нет?
Я тихо выныриваю из одеяла, и на цыпочках крадусь к двери. Раньше, до аварии, я их не закрывал на ночь. За окном желтеют листья и, сейчас, несомненно, не июнь, а именно сентябрь.
Я считаю до десяти и приоткрываю дверь.
Мне страшно заглянуть в мир привидений. Но еще ужаснее быть в этом доме одному!
Кто там хозяйничает: призраки мертвых, демоны, полтергейсты, инопланетяне?
Я высовываю голову…
Мне навстречу идет улыбающаяся мать:
- Тема, собирайся, мы и так уже опаздываем!
«На тот свет»! – С ужасом понимаю я. Мне кажется, что с матери сейчас сползет плоть и желтый скелет ухмыльнется: «Ты опаздываешь, Артем. Перед смертью не надышишься»!
Я закрываю рот руками, я в отчаянии прокусываю верхнюю губу. Кровь ползет по подбородку, но мне не больно, я все еще под властью этого кошмарного сна. Я никак не могу проснуться!
А на стене передо мной висит отрывной календарь. И там краснеет воскресным днем 17 июня. Мне кажется, что цифра наливается кровью. Еще мгновение и цифра лопнет, забрызгает все вокруг!
С кухни высовывается лохматый отец, он уже собран, только не расчесан. Он второпях жует бутерброд, сжимая правой рукой красную кружку с дымящимся кофе. Так вот откуда шел запах! Это все – по настоящему! А те три месяца – они приснились. Или – наоборот?
Сон во сне про сон наяву. Что может быть ужаснее?
Как я раньше не замечал, что красный цвет буквально обрамляет наш быт, он всюду, он бросается в глаза, он – флажки, развешанные по лесу нашей жизни! И гончие фатума гонят нас прямо на стрелков. Почему никто и никогда не может перепрыгнуть через какую-то там веревку с обрывками красной ткани? Красный – он везде. Он пропитал воздух привкусом меди и полыни. И мне дано в последний раз увидеть всех живыми, но спасти родителей помешают именно эти чертовы флажки!
- Темка, давай, поднажми, а то так и уедешь голодным.
Я растерянно хлопаю глазами.
- А чего ты вырядился во все мокрое? – Мать трогает меня за плечо и хмурится. – Может, хватит уже шуточек? В двадцать три пора бы уже быть более серьезным. Ты что, себя из бутылки поливал? Так вот, значит, зачем тебе минеральная вода! И вытри с губ вишневое варенье, вампир недоделанный!
Я машинально понимаю, что мокрый я именно потому, что провалился сюда, назад, прямиком из собственного будущего. Но этого ведь не объяснить. И еще я с ужасом понимаю, что если я уже был в сентябре, то здесь, в день аварии, должен сейчас появиться другой я.
Но секунды щелкают в голове, а мой двойник не объявляется.
- И долго ты стоять собираешься? – Мать уже сердится. – Марш в ванную вытираться и переодеваться. И чтобы через пять минут все были уже в машине!
- Ну, Люба, ну я же не метеор, в самом деле! – Отец разводит руками, и волны кофейного запаха кружат голову.
- На глупые шуточки, значит, мы время находим. Я-то думаю, и в кого у нас такой оболтус вымахал, а вот сейчас все ясно: в папу родимого!
- Люба, да что я-то? – Возмущается отец.
- А ты еще на прошлой неделе должен был подстричься!
Во мать завелась! И чего это она?
А как было тогда, в том, другом июне?
Я вдруг понял, что не помню этого «тогда», что его вообще никогда не было.
Через пять минут мы, действительно, уже сидим в машине.
Я знаю, что ехать нельзя, но перед глазами всюду мелькают красные блики, они словно бы предупреждают: ошибка – и этот сон навсегда сгинет в недрах памяти. Или это не сон, а шанс все исправить?
- Артемон, ты чего такой смурной? – Отец смотрит на меня в каком-то неясном для меня раздумье. – Что, писать-таки слезливые романы лучше, чем просто служить Мальвине?
- Павел! – В устах матери это звучит как приговор: «Бедный, бедный Павел, пора бы уже наиграться в картонные замки»!
- Уже и пошутить нельзя. – Ворчит отец.
- За дорогой лучше следи. – Отрезает мать, и язвительно так добавляет. – Дорогой.
Лицо отца пошло красными пятнами: обиделся.
Да что с ними сегодня такое? Или это – не настоящие родители?
Мы несемся к злополучному перекрестку на полной скорости. Отец пыхтит, точно ежик. Он буквально пышет злостью, да так сильно, что пар едва не валит у него из ушей. А мать похожа на торжествующую фурию.
Нет, ну ругались они и раньше, но как-то мягче, человечнее.
До столкновения с фурой остаются минуты.
Атмосфера внутри машины накаляется. Сейчас грянет скандал.
Теперь я понимаю, почему они погибли. Они орали друг на друга в момент крушения, они своей яростью притягивали к себе смерть. Они ни тогда, ни сейчас не понимают, что творят.
Последний перекресток. Нам зажигается зеленый. Я знаю, что трейлер уже занесло. Мы не видим его, но он есть, он уже летит нам навстречу.
Отец собирается переключить скорость.
- Стой!!! – Я кричу как полоумный, кидаюсь на руль. Нас заносит на газон. Сзади нас «тюкнули» носом. Но это – ничего.
- Темыч, ты совсем с катушек слетел? – Орет на меня отец. – Что за хрень в твоей башке?!
- Вот эта, папа. – И я показываю на пустой перекресток.
- Сдается мне, ты совсем сбрендил со своими гребанными романами!
И в тот же миг на глазах изумленных родителей мимо нас юзом проносит трейлер. Фура сзади, точно булава на цепи заносится над нами, но не достает, и сносит светофор: не срезает, а подминает под себя, корежит.
Мать, сидящая на заднем сиденье, нервно ойкает.
Мужик, выскочивший из машины, врезавшейся в нас, застывает изваянием, а потом неистово крестится.

Щелк.
Я сижу на кровати, укутавшись в одеяло, точно легендарный Бука, и жду сигнала, чтобы подняться, размять ноги и предстать перед выжившими родителями призраком их погибшего единственного сына. По крайней мере, мне так кажется.
За окном – морок. И сад, тронутый увяданием.
За закрытой дверью – тишина. Страшная, как мгновение до падения ножа гильотины. Неотвратимая, как вечность.
Ни шагов, ни шелеста, ни журчания воды, ни свиста чайника, ни хлопанья двери холодильника – ничего.
Мир мертв.
Вселенную поглотили тоска и этот моросящий дождь.
Сегодня 17 сентября. Календарь висит на стене за дверью, но я больше чем уверен в том, что осень уже наступила. И почему-то мне кажется, что со мной что-то случилось. Будто бы вселенная услышала мои отчаянные мольбы и вернула родителей, но забрала меня. И теперь это я мешаю им спать по ночам, а по утрам бужу сонным шарканьем. Теперь все наоборот: они – живые, а я – призрак, привязанный к этому дому.
Вот только почему я чувствую, что моя одежда мокрая?
Я помню все, что было. И аварию, и свой прыжок во времени, и чудесное спасение. Но что-то темное и жуткое прячется в глубинах моей памяти, точно кракен, словно уснувший Ктулху. И я – это сон древних богов. Возможно, богов давно умерших и истлевших. Сон, как материя, как ионы вселенной, как материальное воплощения эйдоса.
Я помню, что был писателем до аварии. Но я не написал ни одной книги. Свое будущее я променял на жизнь родителей.
Впрочем, я не был интересным писателем. Я не мог создать ни одного форматного текста. Я не сумел отформатировать свой мозг и заставить его родить то, что читают все, да еще сморкаются в носовые платки, не понимая, что это – не настоящие чувства, а обычный рефлекс. Надо хвалить – мы восторгаемся, нужно ругать – материмся, но мы никогда не впускаем романы в душу. Со всех сторон мне только и говорили: «Души прекрасные мгновенья, жги их, топчи, иначе эти мгновения задушат тебя»! И было в этом что-то пророческое.
Я так и не смог написать то, что затронуло бы людей. Я умер двадцатитрехлетним графоманом. Но сейчас, перед лицом вечности это ничего не значило.
Вес имело лишь то, что вселенная выбрала моих родителей и избавила меня от груза вины. Наверное, это эгоистично и жестоко, обрекать их нести свою ношу, но я просто больше не могу больше уходить в ночь, и просыпаться в страшных клоаках своего города.
За дверью меня ждет ад. Я это знаю наверняка. Жизнь – дар бога, а я променял этот подарок на спасение родителей. И это не случайность. Я не жалею об этом.
Тишина. Ни звука.
Нельзя вечность сидеть, прячась от всех в одеяло. Я встаю, открываю дверь.
Навстречу мне идет улыбающаяся мать.
Сквозь меня проходит кто-то, подозрительно похожий на меня, в мокрой рубашке, с мокрыми волосами.
Но он – это не я.
Что-то не так. Меня обманули! Меня предали! Меня променяли на этого юнца, думающего, что он – писатель. А я вобрал в себя их боль, их страдания и даже их смерти! Но они – там, по ту сторону жизни, а я – здесь, в мире дождей и вечной дороги в никуда! Это несправедливо!!!
Я смотрю на календарь, но вижу пустой листок. Это день в нигде!
Страшная догадка поражает меня. Мгновение я стою в оцепенении, потом кидаюсь к зеркалу, страшась увидеть отразившуюся пустоту.
Однако, правда, еще страшнее.
Я вижу себя, человека, сотканного из тысячи маленьких букв. Я – герой романа Темки. Я – не настоящий, придуманный.
И он вложил в мое сознание все свои страхи, он оживил меня этими ужасами, он погнал меня в дождливую ночь.
Боги, за что мне это?
Мой демиург – графоман, балбес и лоботряс. И это от его нехватки знаний, от его люмпенской уверенности в собственных силах, я пришел в этот мир бесконечной тоски.
Да ведь он же создал меня как мусорную корзину. Я для него портрет, а он – блистательный Дориан Грей.
Но на самом деле он – крошка Цахес, ворующий мои таланты, мою жизнь!
Он не создавал меня! Он бы просто не смог! Это я создал его, а он каким-то обманом затащил меня в этот свой безумный мир!
Я метнулся на кухню.
Фальшивый Темка уминал колбасу без хлеба. Он меня не видел. Он даже не знал, кого породил своей корявой писаниной. Но за все нужно платить!
Я схватил со стола кухонный нож, тот самый, которым резали колбасу, и всадил его в грудь фальшивого Темки.
А он вдруг грустно так улыбнулся, точно увидел меня, и говорит: «Пускай со мной умрет моя святая тайна»! – и упал.
Во всем этом есть какой-то вселенский обман!
Почему в груди у меня хрипит? Почему я чувствую боль? Или я все-таки не фантом?
- Темыч! – Это в кухню влетел отец и склонился над тем, другим Артемом.
А я стоял над поверженным юнцом, играющим в писателя, над своим творцом, над своим детищем, потому что в этот момент мне казалось, что не он придумал меня, а я – его, и по щекам моим текли слезы.
А потом мне не хватило воздуха. Я осел рядом с Темкой, с тем, с другим, который только что для всех в этом доме умер от сердечного приступа.
Проваливаясь в черные волны вечного сна, я вдруг понял, что даже если мы оба жили в параллельных мирах, веря в то, что выдумали друг друга, даже это не делает реальность понятной.
И, убивая любую, пусть даже самую темную часть своей души, мы непременно гибнем окончательно.
И я воззвал из глубины своей души, из клубящегося сумрака желаний и тоски, я призвал бога, чтобы примириться с ним до того, как исчезну, как стану нейтрино, летящим в космосе от звезды к звезде.
И комната подернулась рябью, стены вдруг разошлись, точно ткань джинсов, когда я в восемь лет свалился с велосипеда на полной скорости. И в этой прорехе времени и реальности появился Темка. Я, но уже третий. Он улыбался. За его спиной стояли ряды полок с книгами, на корешках которых значилась моя фамилия.
И этот новый Артем, живущий где-то в более реальном, высшем мире, схватил нас обоих за руки и выдернул из этого дома.
А там, за гранью ненаписанных романов, я вдруг оказался совсем один, с ножом в руке над коченеющим трупом моего друга. И кровь толчками выходила из его груди. Стеклянные глаза смотрели мне в душу. Это был вовсе не Темка, мой двойник, не воображаемый фантом, а живой человек! Вернее – холодеющий труп.
Это Серега заглянул ко мне, потому что знал, что я невменяем, он жалел меня, а я…
Я смотрел на него, а видел Цахеса, ворующего мою жизнь, моих родителей, мой дом.
Я убил человека!!!
Когда же это все кончится?!!
И тут же осеннюю тишину раздробил вой полицейской сирены.
Они едут за мной.
Они заставили меня убить друга! И они же меня сдали!!!
Или все это я сделал сам?
Сейчас 17 сентября. Родители мертвы. Я всю ночь шлялся под дождем, а сейчас с ужасом понимаю, что реальность и фантазии смешались в единый громокипящий клубок, вырваться из которого уже не удастся.
Серега мертв. Я уверен в этом. Ничего не исправить. Нужно бежать, спрятаться, но ноги точно приросли к полу.
Что бы это ни было, но оно управляет моим сознанием. Кому-то помешал Серега, и вот он убит моими руками. Теперь они меня засудят или упекут в психушку. А я не псих. Нет, я нормален. Просто у меня депрессия.
Здесь, после смерти моих родителей, в моем доме, поселилось нечто такое, что сводит меня с ума. Им нужен мой дом. Да, именно так: они не от Сереги избавились, а от меня. Я – последний человек, который мешает завладеть всем здесь.
На улице раздается зловещий скрип тормозов. Полицейские вылетают из машин, точно шарики пинг-понга. Я не вижу этого, не слышу, но очень хорошо представляю. Они уже во дворе. Бежать куда-либо поздно.
И вдруг я начинаю понимать, где могут прятаться эти злобные твари, что сводят меня с ума.
Вход в подвал у нас прямо в кухне. Я отдергиваю ковровую дорожку, открываю темный провал, откуда пахнет плесенью, подгнившей морковкой и вареньем. Там нет ничего. Я это уже понял, но упорно спускаюсь вниз, чтобы убедиться в этом. Бесы всегда живут под землей. У них тут тайный лаз! Иначе и быть не может!
И вот я внизу, между ларей с картошкой и полками, уставленными трехлитровыми банками.
Позади, где-то там, наверху, в высшем мире, слышен топот солдат. В темноте подле меня шарят красные точки прицелов. Мне что-то кричат, но я не понимаю слов. Наверное, это ангелы кидают мне сюда, в смердящую яму, канат.
Но я вижу лишь тоннель, уводящий в подземные глубины. Он расцвечен всполохами в багровых тонах. И оттуда, из мрака, появляется фигура человека с неестественно большой головой и огромными, миндалевидными глазами. Инопланетянин смотрит на меня и молчит.
И тут я все понимаю. Чернуха и кровища в кино и книгах – это социальный заказ вот этих вот яйцеголовых. Они ниоткуда не прилетали, а всегда жили рядом с нами. Мы когда-то загнали их под землю. И вот они вернулись.
Я потерял родителей, и должен был вылить тоску в творчество, написать настоящий роман ужасов. Но вместо этого я три месяца шатался по городу в сомнамбулическом сне. Я не оправдал их надежд. Теперь я стал для них обузой.
Они найдут других борзописцев. Им нужна именно наша современная литература, чтобы наглядно показать своим детям, какие мы все сволочи. А еще, начитавшись, насмотревшись ужастиков, мы сами можем перебить друг друга без всякого вмешательства извне.
Люди сошли с ума. Мир над пропастью. Я должен был только подтолкнуть человечество. Я успел это понять, вырвавшись из липкой паутины черного гипноза. Но, идущие за мной, уже не проснутся.
И выхода нет!
- Огонь!!! – Раздается команда сзади. 

Ну и что об этом думают:

Состояние, когда уже прожил свой Единственный день... Невесёлая история, если примерять её на действительность гаснущего огня души. Всё в прошлом...

26.06.2013

Здорово! Поклон таланту!

Уржался, спасибо) Таких витееватостей давно мне видовать не приходилось)

Офигенно! Читали всем отделом литредакции и смеялись в голос! Графоманище! Жму вашу натруженную ярким письмом руку!