Псевдославянская фэнтези

Millennium

Ночь выдалась жуткой. Черные облака, стремительно сгоняемые ветром, казались адскими страшилищами, вырвавшимися из подземных шахт угольных копий. Леденящий душу ветер то срывал с крыш черепицы, то затихал и вновь со свирепой радостью обрушивался на деревню, то глухо завывал в печных трубах, заставляя креститься суеверных старух. Но метели не было: выпавший три дня назад предновогодний снег успел слежаться в толстых сугробах, и поднять его вверх оказалось невозможно. В подслеповатых окнах покосившихся избушек мелькали огни – люди веселились. Иногда открывались двери и в мир вместе с паром вырывались песни и хохот.

Молоденький баенник Тихон, позевывая и оглаживая иссиня-изумрудную окладистую бородку, скучающе таращился через запотевающее стекло своего жилища, и лишь покачивал головою. По крыше хозяйской избы с диким подвыванием носился пьяный домовой Степка, орал непристойности и горделиво махал руками, воображая, что вызывает ураган. "Как же так можно, - деловито размышлял баенник, - ну, померла жена, так, чего же из себя разъяренного демона корчить и три месяца подряд ужираться до положения риз, вещая налево и направо о грядущем конце света?”. А главное, чего ни как не мог понять Тихон, - как же можно было так запустить бороду, что она от вшей уже шевелится, точно живая! Бр, сам баенник терпеть не мог грибков да плесени на своем студенистом теле, а тина в волосах ближайших родственников всегда приводила его в бешенство.

Вообще-то, Тихон был мечтателем, последним романтиком, правда, слегка испорченным скептицизмом домового и огуменника да безверием местного дьячка-пропойцы. Больше всего он любил валяться, фантазируя о подвигах, о доблестях, о славе, но в реальной жизни был рохлей и каким-то не то что самоуглубленным, а даже сонным и бестолковым. Все-то ему приходилось втолковывать, да не по разу.

За окном резкий порыв ветра смахнул пьяного Степку прямо в сугроб. "Туда ему и дорога. – Равнодушно подумал Тихон. – До него мудрость всегда через задницу доходит. Пущай слегка обморозится, авось, поумнеет”. И баенник, в полной уверенности, что через некоторое время дверь распахнется от пинка и на пороге покажется злющий Степан, растянулся на лавке. Все одно – ничего интересного больше не высмотришь.

Водянисто-бесцветные глаза Тихона закрылись сами собой, а душа помчалась в страну грез. И виделось баеннику как патлатая кикимора Дуня, что жила в одном с ним дворе, наконец-то умылась, причесалась, нарумянилась, принарядилась в чистую рубаху, с вышитыми вдоль воротника, на запястьях, да по подолу лунными оберегами, и отправилась к нему, к Тихону, в гости. Ни горбатый нос возлюбленной, свисающий спелою сливою над тонкою щелью рта, ни костлявые пальцы с кривыми когтями, ни волосатые ноги, неуклюже торчащие из-под юбки не смущали взоров мечтателя. Так уж устроены все романтики: они видят лишь то, что им услужливо подсовывает поэтическое воображение, закрывая глаза на грустную и безотрадную реальность.

Тихон виновато поглядел на гостя и пожал плечами:

- Чего уж теперь, проходи. Будем пить горькую. Меня сегодня тоже достали.

- Да? – Усомнился домовой и оценивающе осмотрел погром. – Это хорошо!

Баенник заглянул за печь, выудил оттуда штофик, приложился к нему, крякнул и протянул собрату по несчастью:

- Пей!

И только через три недели Тихон очнулся в сарайчике кикиморы Дуни и горько застонал, так как впервые увидел предмет своего обожания в истинном свете, то бишь – с похмелья. Рядом сидел Степан, сосредоточенно жующий сухую горбушку:

- С винным крещением тебя, да с новым веком.

- А где же конец света? – Выдавил баенник жалкую улыбку.

- Как всегда, задерживается. – Деловито пояснил домовой. – А гульнули мы хорошо: до сих пор башка трещит.

- Я понимаю: вы герои. – Подговорилась Дуня. – Как же: оглобли поломали, кота хозяйского объезжать вздумали, а на верхосытку к пожилой курице приставали! И как вас только земля носит?!

Тихон зябко поежился. "И что это я на бедных парней так взъелся? – Поймал себя на мысли баенник. – Пусть бы шалили… Сам-то – лучше, что ли?”.

                                       МАРА

Смеркалось. В небе загорались и становились, все более отчётливо, видны, контуры знакомых созвездий. Над болотом, приютившемся на северных подступах Шероиданского леса, господствовала тишина. И только лёгкий ветерок доносил далёкие людские голоса из ближайшей деревеньки. Мшистые зелёные кочки колыхались между берегами, и чудилось, будто кто-то хочет с илистого дна, да не пускали его на свет божий подводные коряги, держали его, точно живые. И казалось, что из водных глубин прорываются чьи-то унылые стоны… Но прислушаешься – только ветер поёт свою грустную песню в резных листьях одинокого клёна, сиротливо склонившегося к самой поверхности мутной воды.

Мара сидел на краю болота, обдумывал свою жизнь, и горькие слёзы катились из его круглых огненно-красных, размером с блюдца, глаз. Мара был водяным, и ему дюже не нравился его собственный огромный, размером с рыбацкий сапог, нос. Вернее, Мара уж как-то свыкся с собственным уродством; но, как на грех, утонувшая вчера ночью девушка, проклятая матерью и потому полностью пропащая, на поползновения водяного дерзко заявила, что за "чудище с эдаким шнобелем она в жизни не выйдет замуж, а уж, тем более, не согласится на баловство”. Что ей, утопленнице, выбирать, что ли есть из кого?!… А Мара был молод: у него вот-вот начала пробиваться зелёная бородка; а мхом, как его отец, от затылка до самых пят, он ещё не порос. Так что выглядел водяной вполне прилично: как здоровенный, упитанный мужичок, весьма чистоплотный, к тому же. Ведь всё время ходить, обвешавшись тиною, как делали его сёстры, Мара считал ниже своего достоинства.

А сейчас, на краю болота, дикая обида глодала Мару. Весь день он уговаривал Марьюшку смириться со своею судьбой, а под вечер не выдержал, психанул, кинул с досады об дно шапку, плетённую из безлистой куги, прихватил с собою мороженого налима, всплыл на поверхность, и принялся призраком шастать по округе в тайной надежде обнаружить заблудшую корову и выместить на ней всё своё зло. Вы, тщетны были все его усилия!

Пришлось Маре вернуться к родному болоту, сжевать налима, и разреветься.

Тёплый сентябрьский вечер клал свои ладони на плечи водяного, утешая его и, нашёптывая, что всё в мире преходяще, да, мол, сердцу – не прикажешь. Но Мара лишь отмахивался от голоса небес, как от приставшей мухи. Уж сильно запала ему в душу чернобровая голубоглазая дивчина, и не мог он ничего с собою поделать.

Рой видений и образов смущал ранимую душу водяного. Ему всё ещё казалось, что сумей он укоротить свой нос, может быть, утопленница сама бросилась в его объятия. Ах, сатиновая юбка соскользнула бы с бёдер и опала бы к стопам. За нею последовала бы белоснежная сорочка. И, выступая из вороха одежды, как жрица любви, как юная богиня, Марьюшка сама бы отдалась безумному зову любви! И губы искали бы губы, и руки б не знали покоя, лаская и милуя. И, сплетаясь в единый нерасторжимый клубок, они упали бы, точно муж и жена на перины.

Но тут же иное видение разом перечеркнуло всю прелесть предыдущих фантазий. Маре вдруг примерещилось возвращение его старшего брата Шехмы – беспутного ловеласа и повесы, который покорял женские сердца так же легко, как сам Мара предавался сентиментальным грёзам и юношеским романтическим слезам. И вот уже Шехма крадётся к Марьюшке под покровом ночи, срывает с неё одежды и предаётся вакханальной оргии. Тьфу! Нет, не бывать этому!!!

Мара сверкнул глазами, утёр студенистые слёзы, размазав их по щекам, высморкался прямо на пригревшуюся лягушку, и полностью вернулся из мира несбыточных грёз.

С громким, осуждающим кваканьем оскорбленное земноводное демонстративно прошлёпало прочь и плюхнулось в воду.

Ветер, как ни странно, продолжал усиливаться. И увядающие листья одинокого клёна, под которым грустил водяной, шептали какие-то древние заклинания. А со стороны деревни доносились обрывки песен и девичьего хохота.

Мара вдруг любопытно прислушался.

- Мухи, вы, мухи, комаровы подруги, пора умирать! Муха муху ешь, а последняя сама себя съешь! – Донёс ветер издалека, и взрыв заразительного смеха гулким эхом ушёл в поля, озадачив влюблённого страдальца.

"И чем это они там занимаются?” – Невольно подумалось водяному.

Несколько мгновений Мара елозил штанами по камню, на котором и доел налима. А затем, всё-таки не выдержав, он вскочил и влупил до деревни, что было духу. Он летел на огни деревеньки, постоянно спотыкаясь о пни, громко и нецензурно при этом комментируя происходящее. На какое-то время мысли о чернобровой утопленнице полностью оставили водяного.

С трудом переводя дыхание, вывалив бирюзовый язык, точно собака, и, откидывая назад растрепавшиеся от быстрого бега спутанные зелёные патлы, влюблённое созданье принялось короткими перебежками двигаться вдоль плетеней, прячась в тени амбаров. Заприметив толпу, Мара замер и приготовился смотреть. Люди кучковались подле невзрачного подслеповатого дома, крыша которого, к тому же, поросла бурьяном и дёрном.

В этот момент, когда водяной удобно устроился на коряге, точно по заказу, дверь, подле которой уже томилась молодёжь, распахнулась, и на пороге показались девушки со свечами в руках. Они что-то торжественно несли на протянутых руках и торжественно, протяжно подвывали.

"Чудно!” – Подумал водяной, и пристальнее вгляделся в процессию. Оказалось, что каждая девушка несла по маленькому гробику, вырезанному то из брюквы, то из репы, то из моркови – в общем, кто во что горазд. А две последние девки так причитали, так убивались, оплакивая смерть мух, что Мара и сам непроизвольно пустил слезу.

Похоронная делегация чинно выплыла за околицу и остановилась. Каждая девка, утирая платочками глаза, опускала свой гробик в общую братскую могилу – заранее вырытую небольшую яму, которую водяной вначале принял за обычный овраг. И это было так трогательно, что водяной хотел было даже подняться, подойти поближе и минутой молчания почтить безвременно ушедших от нас.

Но пока перед глазами сентиментального Мары проплывала картина его душещипательного появления перед публикой и выдающейся гневной речи в адрес Рода, Перуна и Лады, допустивших гибель достойного уважения племени крылатых; девушки уже закончили свой печальный обряд и, прыснув смехом, неожиданно и бойко брызнули врассыпную.

"Обманули! – Горько вздохнул водяной. – Надули! Кощунствуют… И как им только не стыдно?!”.

И вдруг шальная мысль больно ранила сердце Мары: а вдруг и его Марьюшка также бессердечно убивала животных, чтобы потом веселиться? Мурашки пробежали по спине великана. А ведь он ещё собирался взять её в жёны!

Как горько было осознавать, что такие красивые и одухотворённые в свете колышущихся свечей лики девушек на самом деле оказались масками бездушных убийц. И, видимо, Марьюшке был безынтересен размер носа. Что-то другое, неясное и, возможно, зловещее томило девичью грудь!

Мара встал и пошёл к родному болоту. Окна избушек, светившихся изнутри лучинами, в надвигающемся сумраке чем-то напоминали глаза братьев-водяных. Казалось, что эти огни так и норовят заглянуть в мятущуюся душу последнего романтика

"Эх, тоска! – Мрачно думал водяной. – И утопить –то некого…

Погода стремительно портилась. Небо заволакивали тучи. Ветер начинал злиться: подхватил с земли ворох листьев, маленьких сучков, пыль, завертел это всё, завихрил, и помчался вдаль маленьким смерчем.

Сердце Мары скулило и ныло, словно побитый пёс. Ах, как тяжело было дышать, точно это в душе водяного поднималась буря.

"А ну его всё к лешему! – Неожиданно решил красноглазый. – Да на что мне такая жизнь? Того и гляди: самого скоро затянет в болото всеобщего цинизма!… И жениться я тоже не буду! К чему? Ведь как только объявится в наших краях Шехма, так моя наречённая сама прыгнет к нему в постель. За ними обоими – не заржавеет! А я потом – майся, переживай, ночей не спи!… Может, даже в петлю полезу. Нет, уж лучше сразу – махом, да и начать новую жизнь. Решено: уйду я отсюда!”.

И, развернувшись на полдороги, Мара побрёл прочь и от болота, и от деревни.

На землю упали первые капли дождя.

Сгорбивши могучую спину, водяной уходил из привычного мира. Навсегда.

Он думал о том, что в новой жизни первое, что он сделает: это сменит имя. А то что же получается: сколько лет мается с женским прозвищем! Отныне он будет Мар – солидно, и по-мужски!

В болоте же в это самое время, и вправду, была в разгаре весёлая пьянка. Обитатели хлестали из кружек сивуху в честь обретения нового работника – Марьюшки. А сама утопленница в угаре хмельного веселья, действительно сбросила с себя одежды и предалась любви. Но не с Марой.

В деревне же под крышами, крытыми осиновой щепой, под музыку дождя засыпали ребятишки и взрослые.

Слёзы осенних небес оплакивали уход водяного. А куда он отправился и зачем – как знать? Спросите об этом у ветра…

До деревни было ещё пять, долгих километров по бездорожью да через заснеженные леса. Мужичок лет тридцати: курчавый и черноволосый, с окладистой вьющейся бородой, в которой весело поблёскивали ледышки, с немного скошенным (от молодецкого удара в одном из кулачных боёв) носом, и пронзительными тёмно-карими глазами, шёл домой со знаменитой Осиновской ярмарки. Старый, потёртый в некоторых местах, тулуп грел сравнительно сносно. Шапки у странника не было – махнул её, не глядя, на цветастую шаль для молодой жены. За плечом – болталась залатанная холщовая котомка, в которой были свёрнуты драгоценные подарки и сюрпризы для ребятни. Но ноги, заботливо обутые в добротные самокатные валенки, ныли от усталости.

Путь лежал через городское кладбище. Покосившиеся ограды могилок сиротливо подпирали друг друга и, точно карапузы подле мамки, раздающей сладости, толпились подле небольшой церквушки.

Мужик доплёлся до божьего храма, перекрестился на золочёные купола и шепотом попросил у Всевышнего прощения разом за все грехи, да сел на ступени отдохнуть.

Зимою темнеет быстро, а ежели ещё и тучи скроют звёзды, то, вообще, трудно догадаться, который уже час. Было всего-то около девяти вечера, но темень стояла такая, будто надвигалась полночь – время мистики и колдовства.

Блаженно улыбаясь, разминая уставшие ноги, странник вдруг расслышал чьи-то шаркающие шаги. Вероятно, кто-то ещё припозднился с ярмарки, да к тому же был под хмельком. Неизвестный молча пинал снег и сосредоточенно сопел.

Мужик, отдыхающий на ступеньках, ведущих в закрытую церковь, был не из боязливых, но, на всякий случай, снял с плеча котомку, положил её рядом, напрягся и нервно сжал кулаки, готовясь к возможной схватке с невидимым пока противником. Мало ли что: он ведь на кладбище, а про эти места в народе всегда ползла недобрая слава. То видели там вурдалаков, грызущих мертвецкие кости, то сумасшедших колдунов, пляшущих на разрытых могилах, то дерзких призраков, гоняющих заблудившихся коров и саркастически хохочущих с ночных небес. В общем, чего только не наплетут бабульки, щелкая жареные семечки на скамейке под окошком своего дома…

Шарканье приближалось. И вот черноволосый уже различил в сумерках силуэт пьяного в распахнутом тулупе и в лихо надвинутой на левое ухо шапке-ушанке. Поддатый гость брел, покачиваясь, периодически путаясь в собственных ногах, запинаясь на ровных местах, однако, не падая: видимо, проблески сознания всё ещё теплились в захмелевшем мозгу.

Пьяный, подойдя поближе, тупо уставился перед собою и с удивлением различил в темноте церковь, которая не желала стоять на месте, а всё норовила отплыть в сторону, точно облако, да к тому же и раздваивалась. Ощущение ирреальности происходящего отрезвило на мгновение выпивоху, но в эти мгновения просветления сознания ничего не произошло, и разум вновь охватила радостная безотчётная эйфория. Ну и что из того, что внезапно размножившиеся церкви кружатся вокруг, как мотыльки? Всем известно, что бабочки летят только к тем цветам, где ещё сохранился нектар, а, следовательно, церкви слетаются на зов Всевышнего… О, это было воистину величайшее открытие, на которое был способен утомлённый вином!

- Бог! – Радостно завопил пришелец, окончательно остановившись, икнув и тупо ожидая чуда.

Ответа не последовало…

- Б-о-о-ог!!! – Вновь заорал пьяница во всю свою луженую глотку.

У черноволосого мужичка, так уютно устроившегося на ступеньках, от этого радостного вопля заложило уши. Пришлось встать, потрясти головой, вытряхивая обрывки звуков. Вперившись усталым взглядом в припозднившегося богоискателя, мужик ехидно спросил:

- Чего орёшь, бестолочь? Ночь на дворе…

Алкаш с минуту внимательно смотрел на бородатое чудо, возникшее из ниоткуда, прямо из того самого места, вокруг которого водили хоровод три чем-то удивительно похожие друг на друга церквушки; затем шумно рухнул на колени, три раза стукнулся лбом о протоптанную в снегу тропинку, да так, что едва не потерял свою шапку, и ринулся бежать, повторяя, как ему самому казалось, про себя: "Свят! Свят! Свят!”.

- Ну вот: пришёл, проорался, отдохнуть не дал. – Вздохнул черноволосый и, обречено взваливая котомку на плечо, направился сквозь кладбище и лес в родную деревню.

А через неделю от Осиновки до Кэрлевинга только и разговоров было, что, дескать, мужичок один Бога видел. Мол, явился ему Господь в сиянии небесном: в хитоне, босиком и без шапки – и это среди зимы-то! Глазища такие страшные: огнём горят, а борода лопатою и черная, как смоль. Появился Всевышний и напророчил гибель Эйроландским землям, если крестьяне не образумятся, и не перестанут пить горькую семь дней на неделе.

Таков, говорят, был последний ЗАВЕТ БОГА…

17.11.97.

ЛЕШАЧЬЯ ДУША

Давно всем известно, что северная часть Шероиданского леса, который тёмным сюземом еловых и сосновых боров начинается сразу за Кликушечным болотом, - место тёмное и гиблое. И если уж попадёт сюда человек, то обратно дороги не найдёт, а так и сгинет в этих чащобах.

Мужики говорят, что даже свирепые лесные пожары глохнут в этих местах. И даже в разга июльского сенокоса, здесь безраздельно властвуют мрак и вечная сырость.

Развесистые еловые лапы сторожат вход в страшные буреломы, где молодая поросль запросто соседствует с мёртвыми, окончательно сгнившими стволами деревьев, укутанных мхом, точно саваном. Со стороны даже кажется, что всё здесь замерло, затаилось и чего-то выжидает. Но стоит преступить по ту сторону еловой границы, как все мысли разом испаряются, оставляя место лишь для единственного чувства – непобедимого ужаса, нарастающей паники, что гонит прочь из этих мест.

Но, всё-таки, там, в девственных дебрях вовсю бурлит жизнь: снуют белки, играют друг с другом зайчата, объедаются малиной ленивые медведи… А вон и хозяин сюзема – леший Лёша. Он очень занят: опять дуется в карты со своим племянником Анчуткой.

В вечно выпученных изумрудных глазах Лёши блестят искорки безумного азарта. На его, чуть отливающем синевой лице, победно скользит ехидная ухмылка. А кустистые брови так и двигаются, выдавая торжество своего владельца. Аккуратно расчесанные зелёные волосы, покрывающие спину лешего до середины, такая же ухоженная окладистая, староверская борода – выдают в нём педанта и ревностного почитателя древних традиций.

Анчутка же молод и на его прыщавом лице нет и тени растительности. Он, кусая от волнения синие губы, лихорадочно трёт единственное ухо, совершенно не замечая, что мимоходом треплет зачёсанные, как и положено, налево волосы. Впрочем, ему есть от чего нервничать: одна исподняя рубашка осталась на теле, а на Лёше – и красный кушак, и кафтан, запахнутый левой полой на правую, и красные шаровары, натянутые задом наперёд, и лапти, обутые не на ту ногу, а рядом – стопка выигранной анчутковой одежды. Как тут быть спокойным?

Истинные владыки и хозяева Шероиданского леса сидят на опушке, вокруг трухлявого пня, который служит им игральным столом, кряхтят от напряжения, сопят, и даже слегка похрюкивают от полноты ощущений.

Неподалёку от игроков сидит заяц и косит глазами во все стороны, словно это он и есть верзила-охранник, высматривающий всех потенциальных врагов. И, хотя все и так знают, что все лесные звери, начиная от белок и кончая лисицами – служат лешему, но видеть собственными глазами "косого”, стоящего "на стрёме”, удаётся далеко не каждому.

От земли поднимается болотный пар, перемешанный с запахами клюквы, землянки и грибной плесени. И всё это – дурманит и заволакивает разум тонкой дымкой. И может даже показаться, что ты сейчас провалишься в мир грёз: глаза закроются сами собой, и сквозь дрёму послышится райское пение птицы Сирин, той самой, у которой миловидное женское личико, зато звериное сердце и все прочие принадлежности. Вот и мужики считают, что эта пернатая усладительница тонкого музыкального слуха – побочная дочь лешего Лёши. Так ведь трудно об этом судить: от него всё больше русалки рождались, и все, как одна, - меланхоличные.

Да, трудно бродягам в зачарованных лесах: на каждом шагу сторожат невидимые опасности и дикие, вернее – голодные звери! А вот для Лёши с Анчуткой – это дом родной.

- Валет бубен! – Злорадствует Лёша, и гладит себя по животу, прямо поверх кафтана. – Что, взял?

Анчутка обречено вздыхает и покорно берёт карту.

- А это тебе на погоны! – Самозабвенно хохочет дядька и лепит племяннику "шестёрку черви” на левое плечо. – Носи, не стаптывай!

Анчутка обиженно шмыгает носом и начинает снимать с себя исподнюю рубаху, скрывая от победителя навертывающиеся слёзы.

- Да ты охлонь! – Басит Лёша и снова голосисто смеётся. – Одевайся, охламон! Вертай свои тряпки назад.

Анчутка недоверчиво косится на дядьку, и торопливо начинает натягивать на себя кафтан, запахивая его, так же, как Лёша: левую полу – на правую. У леших, знаете ли, своеобразная манера одеваться и носить человеческую одежду. А вот шапки они и вовсе не признают, даже в лютые зимы. Такие уж все они уродились: поперешные!

- А не слабо ли нам, племяш, по чарочке пропустить? – Задаётся риторическим вопросом счастливый победитель, и свистом подзывает к себе стаю вертлявых белок, серьезно наказывая им:

- Винища-от тащите! Да побольше ужо, чтоб я вас лишний раз не гонял за добавкою. Пусть лучше останется, чем не хватит. Уяснили?

И рыжие зверушки моментально исчезают в зарослях, а через пару минут, уже тащат волоком десятилитровую бутыль самогонки.

- Всем-то ты хорош. – Продолжает поучать племянника Лёша, откупоривая бутыль и разливая терпкую жидкость по берестяным кружкам, кстати, тоже принесённым белками. – Но – соня и ротозей. А шулерство и сноровка – не то, чтобы основная профессия, это – наша природная суть! Так уж положили боги и не нам то перекраивать.

- Я стараюсь. Из шкуры лезу. – И молодой леший опускает глаза долу.

- Правильно тебя Анчуткой нарекли. – Гнёт своё дядька. – Там, за печкой, тебе самое место, вместе с тараканами и крысами.

- Да что я вам такого-то сделал?!

- А, вот, в карты играть не умеешь! – Рассудительно объясняет Лёша. – Взыграет, скажем, в тебе природный азарт и продуешься ты соседу в пух и прах. Не то что белок потеряешь, без леса останешься! По миру пойдёшь! Э-хе-хе!… Хотя, оно, конечно, все мы в этом деле одинаковы. Оттого я тебя, дурака, и учу заранее, пока ты ещё молод.

- Дядька, а дядька, - вдруг задаётся унылым вопросом Анчутка, ловко опрокидывая в себя четвёртую кружку сивухи и занюхивая её жёлтой плесенью, - да будет ли из меня толк-то?

- А как же! Конечно, будет! – И Лёша хитро косится на юнца. – Только порядочные лешие после четвёртой – не закусывают и не занюхивают. Ты у меня хоть пить по умному научись! А то и того толком не умеешь…

- Да к чему мне все премудрости эти? – Тоскливо интересуется Анчутка. – И неучем век свой проживу.

- Так наши деды жили, и нам завещали! – Вздымает к небу указательный палец Лёша. – И ни к чему ломать нам вековой уклад бытия. В нём живёт – душа нашего племени. Но, главное, мы, как нация, славимся своими песнями. Намёк ясен? Наливай!

Лешие пьют и хохочут, закусывая квашеной капустой, которую весьма кстати подкатили две чёрных лисицы.

Над опушкой, охраняемой со всех сторон дремучими, непролазными лесами, зажигаются звёзды. И закадычные друзья, обнявшись и устроившись прямо на том самом пне, на котором недавно играли в карты, тянут грустную песню. А сердца их ширятся светлой печалью.

Жёлтой дорожкой в изумрудной бороде сверкает квашеная капуста, а в пьяных глазах обоих – тоска и удальство, счастье и горе сплелись в тот нерасторжимый клубок, который принято называть в народе загадочной лешачьей душой. Вот они: пьяные, осознающие всю тяжесть и горечь своего земного бытия; древние, как сама земля, сброшенные когда-то с небес за свободолюбие и дерзость, сидят и орут песни о своей долюшке, о своих староверских Шероиданских лесах.

И они счастливы.

06. 11. 1997